На Дашиной даче
посвящения 1. /Диме Удаву/ Сбоку от кладбища, на острие войны — между прощением и беспощадным гнетом истины, памяти, разума и вини — по умолчанию, по еле слышным нотам — нас разыграли — каждого наперед. Нам только кажется, что впереди сюжеты. Обморок — это бессонница наоборот, это бессилие, это бесправие, это повод задуматься и породить опять собственный ужас из чужеродного тела. Мы отступаем, сдавая за пядью пядь все, что казалось, все, что казаться хотело, все — до крупицы, до мелочи, до ерунды — типа какой-нибудь крошечной Хиросимы. Быстро редеют наши с тобой ряды — так уж устроены ядерные эти зимы. Так уж устроены мы — бесполезен путь переплетенных в узел пунктирных линий, и никогда не будет когда-нибудь — в рациональном. Лишь ядерный этот иней. 2. /Саше Лугину/ Сбоку от кладбища — с той стороны мечты — стоит попробовать вырвать себя из круга. Я — это ты, все звезды и все кресты нашего общего на Земле недуга. Я — это оборотень, полуночный вой, мечущийся в тоске над жилым массивом спящего общества — спящего перед войной, перед сознанием — сжатым, невыносимым, остолбеневшим, и в судорогах — до зари бьющимся в борт очередной подлодки. Я — это все пророки и все цари, я — это стон в свистящих ударах плетки. Только бы вырулить — пусть не на этот раз, пусть не теперь — не на нашем веку убогом, только бы не запутаться между ряс, похоронивших то, что зовется Богом. Было бы проще, если бы
Но, увы, сопротивляться глупо и незавидно. Разум первичней мозга и головы. Жалко, что это почти никому не видно. 3. /памяти Саши Цветкова/ Сбоку от кладбища жил бы себе да жил, не прикасаясь к влажной земле губами, перебирая числа и падежи между своими собственными гробами, перерождался бы из человека в дух, перемещался бы в нового человека. Жизнь — это отзвук, забывший о том, что звук дольше любого самого длинного века. Дальше не стоит — осилить бы этот миг, переосмыслив, переиначив, пере- дернув за нитки кукольной смерти — их сморщенной памяти, возданной им по вере — каждому без исключений — и я, и ты, и остальных отравленных вереница. С той стороны лежащей поверх плиты — не было, нет и не будет верха и низа. Тени останутся в измерении стен. Стены рассыпятся, как и положено стенам. Дальше не стоит, но все-таки вместе с тем — непогрешима описанная система. 4. /памяти Глеба Олисова/ Тончайший процесс перехода из цвета в свет — дерево, превращающееся в огонь не оставляет след в промежутках лет, если смотреть из выключенных окон на горизонта размытую полосу. Видеть — это еще не значит, что быть. Я заблудился в каменном темном лесу, сдавленный эхом железобетонных плит. Посторонись, нелепая череда жалких столетий и сморщенных муляжей. Не все равно ли — подвал это или чердак? День или ночь упоительных длинных ножей — все в неизвестности! Молекулярный ряд не разорвется под натиском пустоты. Жизнь превращается в холостой снаряд, и безразлично — я это или ты. Поводом может казаться любой каприз. Невозвращенцам прощения в мире нет.
капает, капает из-под длинных ресниц мутная жижа истлевших во мне планет. 5. /соотечественникам/ Делать выводы рано — проще пока без них. Диктаторы и тираны, Библии и Кораны — еле заметный миг между рождением Солнца и пылью сгоревших планет. Мимо меня несется весь наш нелепый социум, которого, в принципе, нет и не было, и не надо. Жаль, не понять умом единство рая и ада. Жизнь летит, как граната в пропасть сознания
Ом
6. /своим среди чужих/ Бездна созвездий потушит каждую искру тепла и ледяные души оставят в покое тела. И, опрокинувшись в омут скрипящей вселенской оси — над катакомбами комнат, стоя по пояс в грязи сумеречных откровений и переменных фаз слишком быстрых мгновений для ослепленных глаз, больше не будет значить практически ничего.
мир для того и начат, чтобы понять его, чтоб попытаться снова — будто бы в первый раз в небе увидеть нёбо и небо увидеть в нас. 7. /моей жене/ Тихо светится надо мной — вековечная и простая книга жизни моей земной. Я живу за высокой стеной и листаю ее, листаю — каждой буковкой дорожу, каждой выгоревшей страницей. То — от страха опять дрожу. То — как птица опять кружу между кладбищем и больницей. И никак меня не унять — не отрыта пока мне яма. Будет ангел меня охранять еще долго, и перья ронять на меня, как на паперть Храма. 8. /человечеству/ Пахнет остывшим адом. В хаосе ледяном мой расщепленный атом, мой опустевший дом. Что-то сможет воскреснуть. Что-то уйдет совсем. Черти и бесы лезут в щели мертвых систем. Вот они — как на параде — только они и я в этом остывшем аде — там, где была Земля, где колосились пашни и шумели леса, и вавилонские башни врезались в небеса. 9. /самому себе/ Я пройдусь по краешку антарктических льдов, обозначив себе последний рубеж. Это будет значить, что я готов — хоть сжигай меня, хоть вари и ешь. Остается надеяться, что подобного никогда не стрясется со мной на этом моем веку, и еще побудут веси и города, и по-прежнему будут в хлеб превращать муку, и со всех восьми известных теперь сторон соберутся демоны и наполнят меня, как пустого, и возведут на трон, и спасут от собственного огня.
26.05.2005 22:26:50
Комментарии : 7
жутковатое великолепие. 27.05.2005 00:45:12
|
Очень понравилось. 27.05.2005 06:15:12
|
Хорошие стихи, особенно последние три
Рафиев, а чем твоя бодяга с мусорами закончилась? 27.05.2005 13:06:18
|
Пойдет тема!!! 30.05.2005 10:30:27
|
с мусорами бадяга только началась
пока у нас с ними каникулы до осени
тема да — жутковатая
04.06.2005 02:44:45
|
Вот это точно правильно и красиво сказано «только бы не запутаться между ряс, похоронивших то, что зовется Богом.» А зачем было все стихи одним разом ставить? 08.06.2005 14:33:01
|
Erovey, как написались — так и поставились
сенкс
20.07.2005 10:00:16
|
|