По стеклу
По стеклу тихой каплей стекая, словно в омут летя головой. Жизнь, обычная жизнь — такая, что хоть волком завой, хоть совой закричи — не воротится время. Ход созвездий непоколебим. Шелестят еле слышно деревья, дышит небо, и выше — над ним — все живет — до последней крупицы — каждый неразличимый намек. И бессмысленно торопиться. И никто никогда не мог — кроме Бога — увидеть сразу миллиарды парсеков родства и осмыслить единый разум за фракталами естества. Паранойя железобетона — мир закованный в кандалах. Со времен все того же Платона и до наших — увы и ах — ничего не меняется — в общем. Мы такие, какие мы. И когда-нибудь плохо кончим в паранойе этой тюрьмы.
и когда-нибудь плохо кончим в паранойе своей тюрьмы. водица Еле скрипнула половица, и разрезало, разорвало годы памяти, милые лица, и почудилось, что водица превратится вот-вот в вино. Жизнь, как оборотень в темнице. Полнолуние. Никого. Только чудится, что водица превратится вот-вот в вино. И на дне опустевшей бутылки скачет чертик, прося помочь. В голове моей — дрянь, опилки, этикетки, фантики, бирки, бесконечная вечная ночь. Ах, когда бы хоть кто-то сдюжил хоть отчасти хоть малый миг бесконечной и вечной стужи. Безразлично — моей ли? Их? Как же хочется возродиться, отсидеться в немом кино. Все, что так нестерпимо длится, если было, то слишком давно, и бессмысленно звать на помощь — тишина за корсетом лет. Только помнишь, по-прежнему помнишь даже то, чего вовсе нет. Скорость света и черные дыры растворяются за спиной. Вечность от сотворения мира, если есть, то во мне. Со мной ничего не может случиться — ни ужасного, ничего. Только чудится, что водица превратится вот-вот в вино. Нынче небо совсем в разрывах и безропотно. На века бьется память, как рыба в Рыбах, уплывая за облака мутной ложью по мутной жиже. Ах, когда бы хоть кто-нибудь стал на шаг к горизонту ближе. Все, что надо забыть — забудь, и живи, потому что стоит — даже если вокруг чума и наш мир потихоньку тонет. Впрочем, ты это все сама знаешь милая от рожденья: наши тени — и те — всего лишь нелепые глупые тени наших обмороков и падений, наших слишком невнятных видений, не оставивших ничего ни единому из потомков. В заповедной, бедной глуши слишком зыбко и слишком тонко для одной на двоих души. Будет ветер срывать антенны, будет Солнце слепить глаза, будем биться пульсом о стены, будут пропасти и небеса
Разве можно все это разом превратить в придорожную пыль? Не позволит вселенский разум. Важно лишь, чтобы разум был. Остальное — мелочи жизни, перемолотая ерунда. Я, конечно же, милая, шизик. Это — да. Безусловно, да. Будет Солнце дальше катиться, освещая священное дно, и мне кажется, что водица превратится вот-вот в вино. Будет искра лететь из печки. Будет дым валить из трубы. Будут травы леса и речки. Будут бабочки и кузнечики, и уставшие человечки между речек, лесов и травы. Будет думаться, будто снится. Будет сон в целый век длиной. Будут звезды во тьме светиться. Будешь ты. Будешь ты со мной. Либо так — ничего не будет, кроме оторопи в пустоте, и слепые, немые люди, и промерзшая даль везде — простирается по пустыне бесконечной вечной тюрьмы — от начала времен до ныне, и во всем этом — только мы — обезумевшие от злости, ошалевшие от бытия, как сухие, бездушные кости — только мы — только ты и я. Страшно, милая, и тревожно мне от этих причуд ума, и порой совсем невозможно, и нельзя, даже если можно, потому что — зима, зима по Земле просквозит поземкой — заметет, занесет, за сим ни единому из потомков не укрыться от этих зим. Выбор делает каждый, каждый движим, даже когда недвижим его мир — каждый смертный, даже если он никогда не жил и не был, и не будет вовсе, и не знает о том, как быть и лететь, и разбиться оземь, и забыть — навсегда забыть все, что двигалось и дышало, и любило Земную ось. Ты же, мать, не затем рожала, чтобы все это прервалось? Получается — выбор сделан. Глупо, милая, горевать над дряхлеющим млеющим телом, опрокинутым на кровать — ведь Земля не устанет крутиться, и не кончится, значит, кино, и мне чудится, что водица превратится вот-вот в вино. — Где-то мерещится — остальное мнится. Больше смотри на звезды и чаще целуй Луну. Что там Москва — всего лишь моя столица. Даже цивилизации шли ко дну. (Даже канализации шли ко дну.) Жизнь гармонична. Это — единственный принцип нашего неоправданного бытия. Закомплексованные, обнищавшие принцы, пасынки правды — и он, и ты, и я — каждый, мать его — Циолковский, Сомоса, лысые, толстые, девочки, мужики — каждая, блядь, остопиздевшая гуммоза, все эти взгляды и под глазами мешки. — Хорошо. Тишина по округе. Сын уснул. Далеко жена. И ни друга нет, ни подруги. Хорошо вокруг. Тишина. Скоро заморозки. Цикады замолкают, и сто путей от меня до рая и ада, и до всех остальных людей. Ни тебе угрюмой гримасы, ничего, никого вокруг. Только тяжесть собственной массы. Только замкнутый этот круг, состоящий из миллиарда черных дыр и небесных тел — на пути до рая и ада, по которому я хотел еще в детстве — далеком, безумном — просквозить ветерком к звезде — в этом небе густом безлунном — оказавшись сразу везде — за любым поворотом дороги, под любым придорожным столбом.
и куда-то несут меня ноги, расшибая все стены лбом. недетские стихи 1. Я лежу и гляжу на своем этажу в потолок, по которому тени пробегают туда, где не знают труда дети нечеловеческой лени, и мне хочется к ним — дорогим и родным — мне бы только поменьше трудиться. Я за ними лечу, я лениться хочу — до чего же люблю я лениться. Всю бы жизнь пролежал — никому б не мешал — только ел бы и спал бы, и какал, и гулял бы еще, и играл бы еще, и не плакал бы — точно не плакал. 2. Одинокий сексот захотел горизонт — поначалу как будто бы в шутку. Год за годом летел. Все сильнее хотел — как медведица хочет мишутку — этот глупый сексот. Много в мире мразот, но таких поискать еще надо. Лучше б ехал в Сибирь этот гадкий упырь или в Северную Канаду. Но он здесь — среди нас — презирающий нас, потому что ему не понятно, как другие вокруг любят жен и подруг, а хотя бы не лунные пятна? 3. И зови, не зови — с четырех до семи он уходит за линию света — огибает закат и до первых цикад тянет жизнь из слепого соседа. Но соседу плевать — у него есть кровать и ведро с загнивающей свёклой. У соседа душа по ночам, не дыша, очень тихо скребется в стекла, за которыми в пыль превращается быль ослепленного, сжатого мира, и сосед, как сурок, ест творожный сырок, и не страшно соседу вампира.
07.08.2005 16:54:49
Комментарии : 4
«
Мы такие, какие мы
» — хорошо! 08.08.2005 12:28:35
|
Наш воскресший Христос Рафиев Повторяя чудес круговерть Постарался воду простую Превратить, как когда-то в портфейн. Будет Солнце дальше катиться, освещая священное дно, потому, что сегодня водица превратилась в простое говно. 08.08.2005 18:16:14
|
Алексей Рафиев, иногда вы настоящий поэт. Очень понравилось. 09.08.2005 09:45:20
|
Из-за величины — под конец кажется нудноватым. Но в целом есть замечательные моменты. 10.08.2005 09:01:25
|
|