Слова

/Саше Консерве и его жене Наташе/

Столько книжек вокруг, что абзац —
биомассы, библиотеки
чистоплюйства цивилизац-
ий в единственном человеке,

прочитавшем всю эту муру —
мешанину нагромождений —
неподвластную топору
деревянную выборку. Тени

разбегаются по углам,
и кричит перечитанный город,
опрокинутый в собственный хлам,
как когда-то в обугленный короб —

без надгробия, без причин.
Только лязг проржавевшей страницы.
Только толпы угрюмых мужчин
по помойкам бумажной столицы.

Только отзвуки тишины
разливаются вдоль колоннады.
…и никак не уснуть без жены,
и не надо. В помине не надо…

Еле крадучись, чуть дыша,
нарождается новое Слово —
может, даже душа, душа —
избалованная. Избалован.

По рубцу — свежесрезанный шрам —
тихим скальпелем, чтоб зашили.
Не читайте меня малышам.
Пусть живут, как однажды жили

или дважды. Иным — сто раз
перемешиваться с природой,
с перегноем, с обрывками фраз,
с беспородной своей породой,

но потом… Тишина за сим.
Не скажу, что случится дальше.
Это — тайна, и малым сим,
и большим, и огромным даже

ни к чему слишком много знать.
Не случайно всегда смывало
и рабов, и жрецов, и знать —
всех подряд — вереницей, валом,

друг на друге, по одному —
лишь бы только успеть к восходу
написать себе самому —
самому бы себе в угоду

написать, а потом — пускай —
хоть потоп, хоть в затылок целься,
хоть себя самого у виска
гладь, как градусник гладил Цельсий,

но — не смей! Ничего не смей!
Очень скоро навалит снега,
и так много разбитых семей,
и никчемное это эго —

иго прошлого. Помяни,
если хватит в утробе света,
дни и ночи, ночи и дни —
ведь они заслужили это,

ведь не будет таких других.
Чистоплюйство цивилизаций
существует для нас одних
в резервациях резерваций.

Это — заговор. Так читай,
чтоб не думать о спайках смысла.
Это — заговор. Так читай,
чтоб не думать о спайках смысла.

Помолись потом, помолись —
за меня, за себя, за друга,
за врага, за землю, за высь —
чтобы все было заебись,
враг и друг, и его подруга,

чтобы крепче жилось вдвоем,
чтобы было до старости тело,
помолись Ему и о нем,
чтоб дышало оно и хотело,

и душа, чтоб его душа
не гнила, не гнала, не чахла
в мире времени, падежа —
каждой клеточкой, каждая чакра

и живая, и мертвая ткань.
Милый Боже, Бессмертный Боже,
дай им каждому, каждому дай
все, что надо, и даже больше —

лишь бы жили они вдвоем.
…лишь бы помнили только о Нем.

***
«Век мой, зверь мой…»
Осип Мандельштам

Осмотрительная кругом
распахнула свои ресницы,
претворилась сперва врагом,
после — оборотнем столицы

закричала одной собой,
разметала стога по снегу.
Скоро грянет священный бой,
долгожданный для человека.

Зверь скребется внутри нутра,
оставляя на стеклах иней.
Дуют северные ветра —
по следам, вдоль пунктирных линий,

через годы, сквозь ведовство,
в рыжих косах моей столицы.
Колдовство кругом, колдовство
распахнуло свои ресницы

и завыло, и оберег
пошатнулся, но не разбился.
Здравствуй, мой двадцать первый век.
Я — твой крошечный человек.
Видишь, как я к тебе явился,

чуть ступая по насту дня,
еле чавкая в талую жижу?
Видишь крошечного меня?
Видишь столб моего огня?
Если видишь — я тоже вижу.

Если нет — то и нет суда.
Так и будем играть в потёмки —
без оскомины, без стыда,
без какого-нибудь следа —
в людях спрятавшиеся волки.

***
…и безбрежную даль повело поволокой тумана,
и не хочется больше прощений себе самому,
и уже бесполезная узость тупого дивана
вдруг напомнила клетку и всю остальную тюрьму,

и никак не сбежать, не укрыться от жгучего зноя
и от мерзлой оскомины с кончика языка.
Стоя вдоль, поперек, сикось-накось, но все-таки стоя,
я стою до сих пор, и от качки стонали зека,

и слетали не раз в непорочность глухие проклятья,
и совсем через край, через тысячи беглых годков
рвались души на Север и бились в объятиях платья
под кантаты бомбежек и треск похоронных гудков,

и одна навсегда поднималась вдоль памяти воля,
и смотрели глаза через сумрачные облака,
и бежали детишки, и пахло распаханным поле —
будто бы недалёко и будто бы издалека,

и стонало в груди, и похоже, что это не сердце,
и не легкие, а совершенно иное нутро
подступило вплотную, как роковая принцесса,
как барон из мультфильма, усевшийся на ядро.

И такая вот дурь филигранно сменяла картинки,
утопая в гордыне, в тщеславии, в кутерьме,
и вокруг были только болваны, шуты и кретинки —
в этой маленькой клетке и всей этой глупой тюрьме,

и хотелось на волю — к цветам, к облакам, к полустанкам,
к магазинам, к машинам, к обычному бытию,
а не думать про жизнь, обуздав ее образы танком,
и любить эту жизнь, эту жизнь — и свою, и твою.

***
Запотевшие стекла и рыба под маринадом,
самогонка в бутылках, похмелье на месяц вперед —
так живут на Руси — между раем и адом —
из столетья в столетье, из рода в род.

Под ноябрьские праздники выпадет снега.
Дни рожденья вождей приурочатся к похоронам
человека, зашуганного в трепыханиях века,
в трепыханиях века заморенного человека,
и не хочется больше застолий чуть выжившим нам —

так и не обобравшим пространство отчизны до нитки.
Золотыми глазами смотря на вселенский потоп,
я читаю по памяти в пыль превращенные свитки,
я пытаюсь забыть все, что станется с миром потом.

Поскорей бы уснуть и проспать, и очнуться за морем
разливанного счастья, отверженного перед тем,
как добро притворилось однажды нечаянным горем
и коснулось перстом одеснующим скорченных тел.

Мне бы только уснуть и проспать, и очнуться за лесом
небоскребов, сложившихся в сумрачный Вавилон —
между миром людей и огнем, и каленым железом,
между миром людей, если все еще есть где-то он.

Комментарии :  ₃